Европейские поэты возрождения

Боярдо, а позднее, уже в XVI веке, феррарский поэт Лудовико Ариосто в

изящных октавах повествуют о неслыханных подвигах и приключениях рыцаря

Роланда (Орландо), который превратился из сурового героя средневекового

эпоса в обезумевшего от ревности пылкого любовника. Обращаясь к фантазии

разных веков и народов, Ариосто создал произведение, в котором многое

предвещает «Дон-Кихота». Сквозь его шутливые строфы прорывается горькая

ирония, печальная насмешка над порядками и нравами герцогской Феррары.

Зловещие тени реакции довольно быстро ползли по вечерним пасторальным

пейзажам Италии, украшенным древними и новыми руинами, напоминавшими о том,

что из-за отсутствия национального единства пришлось уступать любому

чужеземцу: и немецким ландскнехтам Карла V, и «веселому королю» Франциску I

Французскому, и угрюмым испанским губернаторам, и, прежде всего монахам,

завладевшим страной, настигавшим мятежных гуманистов даже за ее пределами,—

как было с Джордано Бруно. И надо ли удивляться, что так трагически

сложилась судьба Торквато Тассо, мучительно старавшегося в героической

поэме «Освобожденный Иерусалим» создать современный эпос с «христианским

героем»,— подлинным рыцарем, и воспевшего подвиги крестоносцев в тщетной

надежде объединить патриотические порывы своих современников перед лицом

угрозы турецкого нашествия. Мастер эпоса и стихотворной трагедии, Тассо

отдал дань и лирике. Он создал классические образцы итальянского сонета

позднего Ренессанса, где петраркистская усложненность не мешает выражению

глубоких чувств человека переходной поры, уже снова сомневающегося в своем

праве судить о вселенной и судьбах людских.

Грандиозные видения гигантских битв, волшебных садов, образы доблестных

рыцарей и коварных или воинственных красавиц из поэмы Тассо будут еще

долго, вплоть до XIX века, будоражить поэтическую мысль Европы. Но его

творчество уже не могло иметь того значения для всей новой поэзии, какое

имело наследие Данте и Петрарки с их бесстрашным новаторством и смелой

жизненностью. В Италии начался закат Возрождения.

Совершенно иначе развернулась история поэзии в Германии. В старых

городах, расположенных на торговых путях, пересекавших немецкие земли

посуху и по великим рекам с запада на юго-восток, веками копились не только

богатства и знание ремесел, но и культурные навыки, в которых городские

гильдии состязались друг с другом.

Среди них была и давняя городская певческая культура мейстерзанг,

вскормившая не одно поколение поэтов. Мейстерзанг — певческое и поэтическое

искусство мастеровых людей Германии — достиг своего апогея в XVI веке в

творчестве славного нюрнбергского сапожника Ганса Сакса. Этот поэт

отличался удивительной плодовитостью: он оставил множество стихотворений,

поэм и особенно стихотворных текстов для городского самодеятельного театра

— фастнахтшпилей («масленичных действ»), которые, как панорама немецкой

жизни, равны по значению «Де камерону» Боккаччо и «Кентерберийским

рассказам» Чосера, хотя и не составляют обдуманною целого. В «шванках»

Ганса Сакса (как они назывались по их сходству с жанром средневековой

немецкой поэзии) много архаичного, но в них звучит и ощущение нового

времени, виден его «фальстафовский фон» — забирающие силу мужики, грешники-

монахи, неунывающие ландскнехты, которым сам черт не брат, ловкачи-

мастеровые. Большое раздумье о своей эпохе проходит через цикл шванков,

связанных с сюжетом об Адаме и Еве. «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был

тогда дворянином?» — такая загадка задается в «Сказании о Петре Пахаре», и

она отозвалась в шутке одного из могильщиков в «Гамлете», называющего Адама

«самым первым дворянином рода людского», так как «он копал», а копать

нельзя без лопаты, а лопата — «это оружие», а оружие — первая примета

дворянина, в отличие от простолюдина, которому запрещалось его носить.

Горестно размышляет Ганс Сакс о судьбах «Адамовых детей» — ведь все они

рождены в равной доле, пошли от одних родителей, а как развела и

перессорила их жизнь! Сапожный мастер, прославивший свой город на всю

германоязычную Европу, был одним из носителей мощного народного подъема,

наивысшим воплощением которого стала Крестьянская война 1525 года, хотя сам

Ганс Сакс не понял ее смысла и не откликнулся на нее по-настоящему. Не смог

сделать этого и гениальный расстрига Мартин Лютер, вооруживший немецкий

народ на брань с его угнетателями. Своими пламенными переводами библейских

псалмов, которые зазвучали в его интерпретации как революционные песни —

недаром Ф. Энгельс назвал один из этих переводов «Марсельезой» XVI века».

Лютер предал восставших крестьян, напутанный их слишком решительными

действиями. Но при всех трагических обстоятельствах, омрачивших его

деятельность в 20-х годах XVI века, его труд в области немецкой поэзии не

менее примечателен, чем в области прозы.

В литературе немецкого Возрождения все тянется к грозному 1525 году,

вызревает к этому моменту: многочисленные сатиры на дураков, воплощающих в

себе Старую феодальную Германию и ее пороки, стихи ученых мужей, вроде

Цельтиса или Ульриха фон Гуттена, многие гравюры и рисунки Альбрехт Дюрера,

и среди них изображения немецких крестьян, суровых коренастых людей,

мятежно препоясанных грозным оружием,— и все надламывается после этого

года. С Гайером, Рименшнайдером и Мюнцером, с тысячами вожаков «Бедного

Конрада» и его городских филиалов погиб цвет Германии XVI века. Погиб или

ушел в соседние страны, унося идеи, оружие, волю к борьбе. Еще теплилась

сатирическая поэзия, охотно опиравшаяся на иноземные образцы, еще писал

неутомимый Ганс Сакс, еще разил папскую реакцию и ее верных иезуитов

Фишарт, соловьями разливались уцелевшие поэты-рыцари, хранившие при мелких

резиденциях наследие миннезанга. Но с тем великим немецким национальным

искусством, которое зачиналось на заре XVI века и зрело под воздействием

революционной ситуации, было покончено надолго.

Удивительным многообразием и яркостью отличалась поэзия французского

Возрождения.

На переломе от средних веков к Ренессансу во Франции вырисовывается

Своеобразная фигура Франсуа Вийона, наследника лучших традиций

средневековых бродячих поэтов — вагантов. Но Вийон отказался от латинского

языка; как поэт он развивался в русле французской поэтической речи, которую

разработал и обогатил. Его баллады, полные горечи и смеха, вводящие нас в

мир парижского дна, отворяющие двери кабаков и притонов, и сейчас чаруют

сочетанием терпкого вкуса жизни и высокого лирического пафоса, с которым

поэт равно готов боготворить и мадонну, и полюбившуюся ему толстуху Марго.

Вместе с тем, подобно утонченному Петрарке, Вийон жаловался на

трагические противоречия, раздирающие его сердце и ум, на душащий его «смех

сквозь слезы», на то, что он способен «умереть от жажды у ручья». Глубоко

человечная, драматическая лирика «школяра» Вийона, вобравшая нечто от

страдания втоптанных в грязь простых людей его времени, полна

потенциального бунтарства, и вполне закономерны предположения некоторых

французских филологов, которые пытаются установить близость Вийона к тайным

плебейским движениям во Франции второй половины XV века.

Литературная традиция, заложенная Вийоном, сродни Рабле, который недаром

вводит Вийона в ряд эпизодов своего романа и еще чаще пользуется, не

оговаривая этого, выражениями поэта. Сказалась эта традиция и в поэзии

Клемана Маро, одного из любимцев Пушкина.

Редко у кого жизнеутверждающий дух ренессансного искусства выражен с

такой силой, как у Маро. Женская прелесть, дружное застолье, свежий снег и

весеннее тепло, шутка и смешная выходка становятся предметом очаровательных

мастерских стихотворений этого ученого поэта, с одинаковой легкостью

слагавшего стихи на родном французском и греческом языках. Есть в его

творчестве и глубокие философские раздумья, и открытый протест против

насилия попов, против клерикальной реакции, грозящей его любимому миру

буйной плоти и свободной мысли. Клеман Маро поплатился за это тюрьмой,

вынужденным бегством из Франции и смертью на негостеприимной чужбине, но

остался верен себе до конца.

Его творчество в известной степени противостояло лионской школе поэтов,

где свил себе прочное гнездо «петраркизм» — итальянское влияние, которое с

галльской настойчивостью оспаривал Клеман Маро. Но и у лионских поэтов — у

Луизы Лабе, Мориса Сэва — сквозь условную античную образность и чеканную

форму сонета прорывается живой голос француза XVI века, трепетная

человечность.

В середине века, когда во французской прозе уже взошло светило Рабле, в

1549 году, шевалье Жоакен Дю Белле в сотрудничестве со своим другом Пьером

Ронсаром напечатал «Защиту и прославление французского языка» — манифест

национальной поэзии Франции. Дю Белле и Ронсар звали к борьбе за создание

нового языка — единого литературного языка для молодой и полной сил нации,

в то время еще разделенной диалектальными перегородками. Возглавленная ими

«Плеяда», как назвали они кружок семи друзей-поэтов (в память о созвездии

александрийских поэтов, когда-то объединившихся во имя любви к

стихотворству), стала первой поэтической национальной школой Западной

Европы в полном смысле этого слова. Стремясь очистить язык литературы от

средневековых пережитков, поэты «Плеяды» вместе с тем отшатнулись от буйной

стихии грубой красочной народной речи, из которой неустанно черпал Рабле.

Их идеал меры и ясности уже предвещал эстетические принципы классицизма

XVII века, надолго определившего национальную форму французского искусства.

Оба вождя «Плеяды» были глубоко своеобразными мастерами стиха. Дю Белле

поднял на новую ступень искусство сонета, преодолев петраркистскую

«герметичность» и многословие. В цикле «Римские древности» он размышляет о

трагическом уделе великих империй, глядя на руины «вечного города»: Дю

Белле был в составе французской дипломатической миссии в папском Риме,

внушившем ему отвращение и презрение. В цикле «Разочарования» поэт изложил

свою философию жизни, мужественную и горькую, напоминающую философию

созданных через полвека сонетов Шекспира. Блистательным мастерством

отмечена обращенная к внешнему миру поэзия Ронсара, с равным увлечением

воспевавшего и королевские праздники (оп был близок ко двору Валуа), и

французские дубравы и луга, где ему мерещатся фавны и нимфы; особенно

хороша его любовная лирика, в которую он внес искусство поэтического

портрета, и лукавую нежность, грубоватую фривольность истою француза XVI

века. Но Ронсар, влюбленный в живую плоть, в родную природу, был поэтом и

других чувств — его произведения проникнуты гордостью за Францию, за ее

славное прошлое, за ее талантливый и трудолюбивый народ. Ронсар и Дю Белле

заложили вместе с Маро — как далеки они от него ни были — фундамент новой

французской поэзии.

Во второй половине XVI века для французской литературы настали трудные

времена. Канули в прошлое те дни, когда король Франциск I иной раз брал под

защиту вольнодумцев от посягательств церкви, а сестра его, королева и

поэтесса Маргарита Наваррская, покровительствовала Рабле, Деперье и Клеману

Маро. Теперь гуманистам грозила опасность и со стороны идеологов

католицизма — верного стража и охранителя монархии, и со стороны родовитых

дворян-гугенотов, не желавших подчиняться королю. Над Францией занялось

пламя гражданской войны и не гасло почти сорок лет.

Французская литература, по существу, раскололась: часть ее служила

католицизму в различных его оттенках, часть примыкала к гугенотскому

движению. На все это с бесконечной грустью, но и с насмешкой взирал философ-

моралист Мишель Монтень, не поддерживавший открыто ни одну из враждующих

партий и в своих «Опытах» (1588) именно эту позицию рекомендовавший всем

мудрецам. Ибо, наблюдая жестокости и нелепости жизни своего времени,

подобно другим гуманистам кризисной эпохи, он усомнился в могуществе

человеческого разума.

К числу значительных поэтов-гугенотов относится, прежде всего, Агриппа

д'0бинье. Ученик Ронсара, впоследствии порвавший с ним, д'0бинье

зарекомендовал себя как талантливый лирический поэт циклом любовных

сонетов, в котором чувства молодого влюбленного причудливо переплетены

со сложными переживаниями близкого соратника короля Генриха Наваррского,

активного участника войн, терзающих Францию и омрачающих его юное сознание.

Но не этим прославился д'0бпнье: в самый разгар своей многотрудной жизни,

измученный походами и политическими страстями, он начал поэму о современной

ему Франции, гибнущей в пожаре гражданской войны,— величественную

стихотворную эпопею в семи частях, названную им «Трагическая поэма».

Несмотря на черты религиозного фанатизма, ограничивающие и сужающие

замысел гугенота д'0бинье, его поэма дает глубоко впечатляющую картину

бедствий, пожирающих Францию. Она являет собою блистательный образец

пламенной гражданской лирики, наравне с которой во французской литературе

можно поставить только гражданскую поэзию Виктора Гюго.

Другой замечательный поэт гугенотов, тоже сподвижник Генриха Наваррского

— Гийом Дю Бартас, погибший от раны, которую он получил в сражении с

католиками. В молодые годы его звали «гасконским жаворонком» — такой

жизнерадостной и звонкой была его поэзия. Но в историю литературы он прочно

вошел поэмой «Неделя». Есть дыхание фаустовского гения в этом произведении,

повествующем о сотворении мира: основной пафос поэмы не в прославлении

божьего промысла, созидающего мир, а в любовании бесконечно разнообразными

формами жизни и природы, наблюдаемыми поэтом. При всем яростном гугенотстве

Дю Бартаса мы не можем не видеть в «Неделе» множества отголосков эпохи

великих географических и биологических открытий, в которую он жил.

В другом лагере тоже были даровитые поэты: изящный Депорт, создавший

свой живописный стиль внимательного и скептического царедворца,

сопровождавшего принца Генриха Валуа даже в далекую «морозную» Польшу;

рассудительный и точный Жан Пассера.

Но побеждало наследие «Плеяды». Отшумел Ренессанс, и французская поэзия

втекала в русло нового стиля — классицизма.

В XV веке волна Возрождения захватила Нидерланды. Страна прошла через

трудную полосу национально-освободительного и революционного движения,

принявшего форму религиозной войны, в ходе которой фактически разделилась

на валлонские (католические) и фламандские (протестантские) провинции. При

этом многие валлонцы оказались на стороне испанских оккупантов и

поддерживали их власть. Еще сложнее были социальные противоречия в богатых

нидерландских городах, где сталкивались сильный, рвущийся к власти

патрициат и многочисленные плебейские круги. В итоге творчество

нидерландских писателей XVI века в значительной мере развивалось под знаком

религиозной тематики. Сильной и оригинальной стороной новой поэзии была

вольнолюбивая анонимная лирика патриотов-повстанцев — гёзов.

Во второй половине XVI века, в обстановке побеждавшей буржуазной

революции, начался подъем светской поэзии, во многом ориентированной на

итальянские и французские образцы. Опыт Петрарки и «Плеяды» был перенесен в

поэзию Нидерландов Яном вандер Нотом, который ввел в нее классические жанры

и сонет, а затем разработаны в национальном голландском духе Питером К.

Хофтом, чья жизнеутверждающая многокрасочная поэзия выглядит как параллель

к голландской живописи XVI — XVII веков. Коренная нидерландская тематика

нашла себе широкое выражение у Гербранда Бредеро, в чьей поэзии появляются

колоритные народные образы. Но «золотой век» нидерландской поэзии

приходится уже на XVII столетие, и в центре его находится творчество поэта

и драматурга Йоста ван ден Вондела, художника общеевропейского масштаба,

оказавшего заметное воздействие на английскую и немецкую поэзию своего

времени.

Позднее, чем в других странах Западной Европы, расцвела английская

поэзия Возрождения. Здесь существовала могучая национальная поэтическая

традиция. Древние англосаксонские фольклорные корни сплелись затем с

нормандскими порослями, пересаженными из Франции, и это дало такие

прекрасные плоды, как творчество Джеффри Чосера, стоящего на рубеже средних

веков и Возрождения. Недаром Горький назвал Чосера «отцом реализма»: сочная

живопись портретов современников в его стихотворных «Кентерберрийских

рассказах» и еще больше их общая концепция, столь явное столкновение старой

феодальной Англии и новой Англии купцов и авантюристов,— свидетельствуют о

принадлежности Чосера к литературе Возрождения.

Сложной была полоса XV века, наполненного внутренними схватками, в

которых определялась эта новая Англия, теперь уже отливавшаяся в изложину

абсолютной монархии Тюдоров. Но когда с мятежами лордов и епископов было

покончено и железная десница короля Генриха VIII легла на кормило страны,

определились и новые противоречия английской жизни. Англия отложилась от

Рима, старую знать прижали как могли, новая знать угодничала перед королем,

подкупаемая потоком земельных пожалований, сделанных за счет

«огораживаемых» крестьянских угодий, по дорогам Англии полились толпы

бродяг — крестьян, согнанных с насиженных мест, и Томас Мор нашел емкую

фразу для описания происшедшего: «Овцы съели людей». За сострадание к

народу Мор был лишен канцлерского звания, ввергнут в опалу, оклеветан и

обезглавлен, но успел издать свою книгу «Утопия» (1515), адресованную

Эразму Роттердамскому. Наметилось мощное крыло английской гуманистической

мысли, то, которое поднимет в конце века Шекспира.

Томас Мор, великий мыслитель, утопист, перед умственным взором которого

вставало видение счастливого будущего человечества, был также выдающимся

стихотворцем-латинистом, особенно как автор эпиграмм. Но

В развитии английской поэзии на родном языке в начале XVI века особенно

плодотворной была деятельность Джона Скелтона. Ученик Эразма (который

отметил поэта во время своего пребывания в Англии), Скелтон сочинял и на

латыни; но своеобразие его таланта проявилось, прежде всего, в английских

стихах. Скелтон писал в народной традиции, используя незамысловатый, но

меткий и красочный народный стих в своей сатирической поэзии и пьесках

(перекликающихся с французскими фарсами и немецкими фастнахт-шпилями).

Среди них особую популярность у современников снискала насмешливая «Книга о

Колине Клауте», в центре которой — реалистический образ английского мужика,

веселого и предприимчивого малого, иногда прикидывающегося простачком. Этот

образ был подхвачен затем Эдмундом Спенсером. В лирике Скелтона отчетливо

слышатся интонации народной песни, используется народная лексика и

образность. В целом в творчестве Скелтона ярко сказалась англосаксонская,

глубоко национальная поэтическая традиция.

Но было и другое: придворные кавалеры Уайетт и Сарри, оба воины и поэты,

к 30-м годам XVI века снова возвысили английскую литературу,

деградировавшую после Чосера, и создали светскую поэзию в духе и на уровне

Петрарки и Клемана Маро. Сарри к тому же оставил мастерской перевод двух

песен из «Энеиды» Вергилия. Однако настоящее преобразование английской

поэзии — и содержания ее, и метрики — было осуществлено Эдмундом Спенсером,

органически соединившим в себе обогащенную национальную традицию и

достижения континентальной европейской поэзии. Спенсер воспевал идеального

человека, сочетающего рыцарскую доблесть с ренессансной жизнерадостностью и

богатством чувств, в его поэзии влюбленность в красоту земного мира и

стремление к земному счастью сочетаются с моральной проповедью, в которой

уже чувствуется влияние пуритан. В аллегорической поэме «Царица фей»

Спенсер воспел королеву Елизавету и ее двор, соединив поэтику итальянской

ренессансной поэмы с национальным, британским средневековым сюжетом и

насытив повествование отголосками английских рыцарских романов. В

двенадцати эклогах «Пастушеского календаря» он создал широкую картину

английской жизни, затронув многие вопросы своего времени — о крестьянской

доле, о лихоимстве духовенства, о преимуществах сельского жития перед

шумным и греховным городским и о чистоте душ, присущей истым детям природы.

Правда, за пастухами и пастушками Спенсера легко угадывались образованные

придворные в крестьянских одеждах. Поэт изобразил самого себя в маске

Колина Клаута — народного персонажа, действующего во многих его

произведениях. И в этом есть глубокий и трагический смысл: Эдмунд Спенсер,

знавший о бедствиях, обрушившихся на английскую деревню при Тюдорах,

ценитель народного юмора и народной поэзии, все-таки не сумел выйти за

пределы условного изображения английской действительности, которая

предстает в его эклогах как антикизированный мир поселян и пастухов.

Во второй половине XVI века в Англии сложился кружок просвещенных дворян-

гуманистов, наподобие французской «Плеяды», горделиво именовавшей себя

«Ареопагом». Многие из участников кружка довольно враждебно относились к

правлению Елизаветы. К ним был близок мореход и поэт Уолтер Рэли, резко

порвавший с итальянской традицией в английской лирике; Рэли создал свою

собственную поэтическую манеру, свою интонацию — задушевную, искреннюю,

непосредственную. Отношения у Рэли и королевского правительства были явно

натянутыми: при Елизавете он томился в тюрьме по пустяковому обвинению,

которое было лишь предлогом. При ее наследнике короле Иакове I, выпустившем

Рэли из тюрьмы, поэт был казнен в результате особенно гнусной провокации, в

ходе которой погиб его единственный сын.

Опале подвергся и другой участник «Ареопага» — Филип Сидни, автор

любовного романа, состоящего из цикла сонетов — «Астрофил и Стелла», а

также романа «Аркадия», полного горьких раздумий о судьбах Европы. Ему

принадлежит и «Защита поэзии», созданная не без влияния француза Дю Белле.

От кого защищал поэзию Филип Сидни, снискавший себе смерть в одном из

эпизодов Нидерландской революции? От нападок английской знати, презиравшей

звание поэта и видевшей в нем нечто вроде шута. Поучая английских

провинциалов уважению к званию поэта и к самой поэзии, Сидни вспоминает о

великих эпических традициях, живущих в английском народе, требует — в

противовес вкусам своего века — изучения не только античного, но и родного

поэтического наследия. Так Сидни подходит к теме одного из сонетов

Шекспира, в котором поэт горько сетует на то, что презираемая профессия

актера ставит его в невыносимое положение перед любимой,

Зрелое английское Возрождение выдвинуло плодовитого поэта Майкла

Дрейтона, который с успехом выступал почти во всех жанрах елизаветинской

эпохи. В поэме, носящей ученое название «Полиальбион», он создал

славословие Англии в форме своеобразной поэтической географии, показал

пробуждение страны в ходе меняющего ее облик ренессансного переворота.

Патриотический пафос, пронизывающий эту поэму, окрашивает и стихотворение

«Азенкур», где поется слава английскому оружию. Любовная лирика Дрейтона

выделяется своей искренней нотой на фоне классически условного выражения

чувств у многих его современников. Среди них наиболее убежденным

сторонником новых классицистических тенденций в английской литературе на

рубеже XVI и XVII веков сделался Бен Джонсон, знаток античной культуры,

крупнейший драматург и поэт конца английского Возрождения.

Особыми путями шло развитие Возрождения в странах Юго-Восточной Европы.

В Далмации, издавна втянутой в орбиту античной культуры, крупным центром

гуманизма оказалась в XVI веке Рагуза-Дубровник, могучий приморский город-

коммуна, напоминавший, по структуре и образу жизни, купеческие города-

коммуны Италии и тесно связанный с Венецией. Важное

стратегическое положение Дубровника на путях Средиземноморья сделало его

участником широкого культурного обмена со многими странами Запада и

Востока, взаимодействовавшими в этом регионе. В Дубровнике сложилась

пестрая напряженная жизнь, дававшая богатый материал для поэзии. Эта поэзия

развивалась на латинском и хорватском языках, причем классическая традиция

органически сливалась с традицией самобытной местной литературы, тесно

связанной с песенным народным творчеством. Труды нескольких поэтических

направлений, соревновавшихся в Далмации, подготовили почву для появления

целого ряда крупных поэтов-гуманистов, известных в свое время далеко за

пределами Далмации, таких, как Марулич Држич.

На латинской основе развивалась ренессансная поэзия и в Польше XVI века,

где в условиях выборной шляхетской монархии образовалось несколько местных

центров культурной жизни, выращивавших свои поэтические школы. Но была и

национальная гуманистическая традиция, завещанная таким гением, как

Коперник. Эта национальная традиция нашла выражение в творчестве Яна

Кохановского, не просто поднявшего польскую поэзию XVI века до

общеевропейского уровня, но и создавшего в своих «Фрашках» глубоко

оригинальную картину жизни Польши своего времени. Эти наброски, сделанные

легким пером Кохановского, дополнил Шимон Шимонович в идиллии «Жницы»,

внеся в польскую поэзию ту народную тематику, которая повсеместно

вторгается в европейское искусство эпохи Возрождения,

В литературе Венгрии, которая как раз в XVI веке переживает трагедию

турецкого завоевания, ростки Возрождения были заглушены и вытоптаны. Но еще

в начале столетия крестьянское восстание под знаменем Дьердя Дожа

всколыхнуло страну и засвидетельствовало наличие в ней живых и активных

сил. Это они помогли отстоять от вражеских полчищ те немногие венгерские

земли, которые избежали турецкого ига и стали прибежищем национальной

культуры. Воспитанная в школе латиноязычной литературы, молодая венгерская

письменность влилась в общий поток европейского Возрождения, прежде всего

латинскими произведениями выдающегося гуманиста Борнемиссы. Но политические

бури, через которые прошел венгерский народ в XVI веке, способствовали

формированию поэзии на народном языке. И в значительной мере в ее традициях

писал поэт-рыцарь Балинт Баллаши, гуманист на коне, погибший при защите от

турок замка Эстергом. В его любовной поэзии и песенной лирике переплетаются

приемы и мотивы ренессансной поэзии итальянцев и французов с образами и

ритмами венгерских и славянских народных песен.

Филип Сидни в «Защите поэзии» рассказывает, как, исполняя поручение

английской королевы, он побывал в замках венгерских феодалов и слушал во

время пира местные героические песни. Не слыхал ли английский поэт и песен

Балинта Баллаши, полных трагизма и национального своеобразия? В поэтической

тоске и гайдуцкой удали этих песен уже порою чувствуется тот лирический

синтез, который через века расцветет в поэзии Петефи.

Самый поздний вклад в европейскую поэзию Возрождения принадлежит поэтам

Пиренейского полуострова; решительный поворот к новому мировоззрению и

новой культуре произошел здесь только на рубеже XV и XVI веков, чему были

свои причины. Прежде всего, — затянувшаяся реконкиста, которая потребовала

напряжения всех сил разъединенных и нередко враждовавших между Собой

братских народностей, населявших полуостров. Историческое развитие Испании

протекало своеобразно. Королевская власть не имела прочной опоры в

испанских городах, и хотя она поочередно сломила непокорную аристократию и

городские коммуны, настоящего государственного и национального объединения

не произошло: испанские короли владычествовали, опираясь лишь на силу

оружия и церковную инквизицию. Открытие в конце XV века Америки и захват

огромных ее областей с золотыми и серебряными рудниками на короткий срок

привели к неслыханному обогащению Испании, а затем к падению золота в цене

и катастрофическому обнищанию страны, где погоня за легкой наживой

вытеснила заботу о развитии ремесла и землепашества. Испанская держава

стала терять и свое политическое могущество, в конце XVI века от нее отпали

Нидерланды, в 1588 году была разгромлена «Непобедимая армада» — испанский

флот, посланный на завоевание Англии. Воцарилась реакция. Толпы нищих и

бродяг потянулись по выжженным солнцем полям и дорогам страны, которая,

сделавшись царством авантюристов и мародеров, во многом оставалась

феодальной страной.

И, однако, в Испании расцвела блистательная ренессансная культура. Уже

литература позднего средневековья была здесь богата и разнообразна.

Арагонские, кастильские, андалусские традиции сливались в нечто новое,

вбиравшее в себя и влияния Галисии с ее школой трубадуров, и Каталонии, и

особенно Португалии, которая уже в XV веке начала бороться за новые морские

пути и в целом обгоняла Испанию в области культурного развития. Тесные

культурные связи с Испанией были усилены полувековым (1580— 1640 гг.)

подчинением Португалии испанской короне. Очень важным для литератур

Иберийского полуострова было их многовековое соседство с литературами

арабского мира. Через это соседство испанские поэты получили немало мотивов

и образов, особенно заметных в романсах XV — XVI веков. С другой стороны,

Испания в ту пору была тесно связана с Сицилийским королевством, с

Венецией, держала гарнизоны и флоты во многих городах и гаванях Италии. В

период своего формирования испанская ренессансная поэзия пережила

сильнейшее и длительное влияние итальянской. (То же относится и к

литературе Португалии.)

Первый шаг к новшествам, возвещенным итальянской и французской поэзией,

сделал испанский поэт Хуан Боскан Альмогавер, выступивший сначала как

переводчик Петрарки. Именно Петрарку выбрал Боскан образцом для реформы

испанской поэзии.

На некоторое время школа Боскана оказалась ведущей. Но ей решительно

возражали сторонники «старокастильской» школы, противопоставившие

итальянской ориентации национальную традицию, опиравшиеся на опыт старшего

поколения поэтов раннего испанского Возрождения, и, прежде всего на Хорхе

Манрике. Завязалась ожесточенная борьба направлений в лирике, завершившаяся

победой талантливого поэта-рыцаря Гарсиласо де ла Вега, в творчестве

которого возобладали общеевропейские поэтические принципы Ренессанса,

углубленные и обогащенные за счет обращения к испанской действительности.

От Гарсиласо де ла Вега берет начало та линия испанской поэзии Возрождения,

которая достигла высокого совершенства, вобрав в себя и традиции старых

национальных поэтов, и эмоциональное богатство народного романса, и опыт

античного стихосложения наряду с античной образностью. При этом

гуманистическое мировоззрение причудливо сплетается в испанской поэзии с

элементами средневековой рыцарской идеологии. В силу исторических условий,

сделавших Испанию в XVI веке опорой феодально-католической реакции, особое

развитие получила религиозная лирика, отнюдь, однако, не замыкавшаяся в

узком кругу собственно клерикальных мотивов. Один из наиболее одаренных

поэтов этого направления — Луис де Леон, который за вольный перевод

библейской «Песни песней» был обвинен в еретичестве и брошен в тюрьму.

Глубокая страстность и драматизм поэзии Луиса де Леона, отразившей духовный

кризис, которым мучились многие испанские гуманисты XVI века, делают его

стихи характерным и значительным памятником эпохи.

Всеобщее признание заслужил в конце XVI века поэт Эррера, автор большого

количества пышных стихотворений в духе предклассицизма, над которыми

возвышается его ода в честь победы над турками при Лепанто (1570 г.), уже

предвосхищающая высокую патетику героической трагедии «Нумансия»,

написанной позднее Сервантесом.

Испанская лирика выдвинула ряд больших поэтов, выразивших чувство

пробуждения формирующейся (но так и не сформировавшейся в полной мере)

нации, мысли и чувства нового ренессансного человека — активного участника

политической и светской жизни, страстного, просвещенного, жадного до жизни

и чуткого к красоте. Это, прежде всего Сервантес и Лопе де Вега, которых,

при всех различиях, сближает простота и глубоко национальное своеобразие

стихотворной манеры. Им противостоят «культеранисты» —• лелеявшие, прежде

всего изощренную поэтическую форму, мастера витиеватого и темного

изложения, за условностями которого скрывалось одиночество, чувство

призрачности, охватывавшее многих испанцев, живших в те годы, когда за

блестящим фасадом испанской монархии все откровеннее проглядывала жалкая и

трагическая нищета.

Один из величайших литературных памятников XVI века — поэма «Араукана»,

созданная испанцем Алонсо де Эрсилья. К моменту выхода в свет этой поэмы

уже много было написано о трагедии, разыгравшейся в Южной Америке, где

испанские завоеватели пядь за пядью захватывали земли, веками

принадлежавшие местным индейским народам, истребляя или порабощая их,

разрушали великолепные памятники их культуры и насаждали свои бесчеловечные

порядки, закладывая основу колониальной империи. Уже написана была

грубоватая солдатская книга Берналя Диаса, сподвижника Кортеса, лично

участвовавшего в разгроме древнего ацтекского царства и полудюжины других,

более мелких индейских государств; уже существовала книга Лас-Касаса,

честного патера, пытавшегося защитить индейцев от зверства завоевателей и

организовать подобие медленного приобщения их к «благам» европейской

цивилизации. Эрсилья запечатлел трагедию колонизации Южной Америки в

поэтическом произведении, подобных которому мировая литература не знала

вплоть до поэм Пабло Неруды. Эрсилья был младшим офицером в испанской

экспедиции, направленной против союза племен чилийских индейцев — Арауко, и

сделался очевидцем варварских действий поработителей. Сюжет его поэмы

основан на историческом факте; в ней рисуется восстание араукан, которые не

только дали отпор испанцам, но и навязали им затяжную, тяжелую войну. Ища

ответа на вопрос о причинах длительных неудач испанского отряда, гуманист и

ученый Эрсилья приходит к выводу, что индейцы защищали свою свободу и что

их борьба была справедливой. Поэт отдает должное личной храбрости своих

соотечественников, братьев по религии и по оружию, но он полон восхищения

мужеством, мудростью и человечностью индейцев, которые становятся истинными

героями его поэмы (потому она и названа «Арауканой»). Пусть в поэме есть

элементы условности и стилизации, пусть чилийские индейцы нередко выглядят

в ней как древние греки, как троянцы, рассуждающие о спасении родного

города;

поразительно, что европеец, сын кровавой и жестокой эпохи

первоначального капиталистического накопления, отдал дань уважения и

сочувствия индейским народам, погибавшим в неравной борьбе с

колонизаторами.

К лучшим образцам испанской ренессансной лирики близки сонеты великого

португальского поэта Луиса Камоэнса, отмеченные высоким мастерством и

страстным трагическим мироощущением. По новому для иберийской поэзии

сложному психологизму и глубине мысли сонеты Камоэнса напоминают сонеты

Шекспира.

В поэме «Лузиады» — литературном памятнике мирового значения — Камоэнс

создал истинный эпос Ренессанса. Это произведение задумано как национальная

героическая поэма в духе «Одиссеи» или «Энеиды», которая прославила бы

португальцев — потомков легендарного Луза, лузитан (как называли их

римляне). «Лузиада» повествует о морском походе одного из «великих

капитанов» той эпохи, Васко да Гамы, проложившего путь в Ост-Индию вокруг

южных берегов Африки, и о первом проникновении португальцев в эту страну.

Небывало яркие описания чужой природы, то ласкового, то беспощадного моря

со смерчами и бурями, сказочного Каликута и тропических островов,

восточного базара, экзотических одежд и обычаев туземцев Камоэнс почерпнул

из своих личных впечатлений: опальный придворный, потом каторжник, наемный

солдат, он долго служил в португальских войсках, оперировавших за океаном,

и делил ратные труды и опасности с простыми людьми своей страны. И хотя

сюжет поэмы окружен мифологической рамкой и олимпийские боги участвуют в

действии, как у Гомера, помогая или чиня препятствия Васко да Гаме и его

храбрым спутникам (Венера — союзница славного португальца, а Вакх — его

противник), страницы ее дышат жизненностью. Неразрывная связь с реальной

действительностью, с народом, стоящим у парусов, весел и пушек и

встречающим шквалы и копья своей грудью, сообщили поэме Камоэнса

достоверность поэтического документа, бессмертие пережитого, чего не было

ни у Ариосто, ни у Тассо, при всем блеске их поэтического гения. «Лузиада»

— подлинное порождение эпохи великих географических открытий; в мировой

литературе нет памятников, которые с такой силой зафиксировали бы ее дух.

Итак, от Данте до Бена Джонсона и Лопе де Вега, от зари XIV до середины

XVII века — вот пределы, в которые укладывается развитие культуры

Возрождения и его поэзия.

Все Последующие времена черпали из сокровищницы этой поэзии. К своим

провозвестникам — поэтам XVI века восходит французский классицизм; Джон

Мильтон — крупнейший английский поэт XVII столетия — опирался на

многоязычное наследие ренессансной поэзии; немецкая литература XVII века,

вырабатывая стойкость и мужество перед лицом испытаний Тридцатилетней

войны, нашла поддержку в поэтическом наследии предыдущего столетия, а в

конце XVIII века Гете и Шиллер обратились к эпохе Возрождения, создавая

бунтарские титанические образы Карла Моора и Фауста. Когда Вольтер в

середине XVIII века предпринял попытку оживления героического эпоса в поэме

«Генриада», он в предисловии назвал Ариосто и Тассо, Камоэнса и Эрсилью как

своих предшественников в этом жанре наряду с Гомером и Вергилием. Еще

больше обязана шутливой эпической поэме итальянского Возрождения Вольтерова

«Орлеанская девственница».

Романтики в любой литературе Западной Европы были продолжателями и

учениками мастеров эпохи Возрождения. Ее полнокровное, человечное искусство

служило образцом для многочисленных прогрессивных поэтов XX века. Художник

социалистического реализма, Иоганнес Р. Бехер нашел нужным в свои

исследования о современной литературе включить «Малое учение о сонете» —

этюд, содержащий внимательный анализ шести языковых аспектов сонета:

французского, немецкого, английского, итальянского, португальского и

испанского.

Данте, Шекспир, Лопе де Вега, Сервантес, изданные на многих языках

народов СССР, стали не просто нашими современниками, но и нашими

соратниками. Как и картины художников Возрождения, драматургия, песни и

стихи ренессансных поэтов вошли в культурный обиход советского человека.

Один из титанов Возрождения — Джордано Бруно — назвал свою книгу:

«Диалог о героическом энтузиазме». Такое название очень точно определяет

духовную атмосферу Возрождения, запечатленную в поэзии XIV — XVI веков. Эта

поэзия раскрыла красоту человека, богатство его внутренней жизни и

неисчислимое разнообразие его ощущений, показала великолепие земного мира,

провозгласила право человека на земное счастье. Литература Возрождения

подняла призвание поэта до высокой миссии служения человечеству.

Колумб открыл путь к новому континенту. Континент чувств и мыслей,

найденный поэтами Возрождения, был не меньшим открытием.

Страницы: 1, 2