Курсовая работа: Основные направления исследований российского революционного терроризма в западной историографии

Курсовая работа: Основные направления исследований российского революционного терроризма в западной историографии

Основные направления исследований российского революционного терроризма в западной историографии

Интерес к российскому политическому терроризму на Западе был обусловлен волной террористических актов, захлестнувших западное общество. Для Советского Союза, огражденного от ударов международного терроризма, проблемы истории экстремистских организаций не являлись столь же актуальными. Поэтому применительно к практическим выводам в отношении современно терроризма, при некоторой отстраненности советских историков, работы западных исследователей по проблемам изучения российского политического экстремизма начала XX в. приобретают особый интерес. Многие концептуальные положения западных авторов оказались без существенной коррекции заимствованы отечественной историографией в постсоветский период.

По оценке А. Гейфман, западная историография, так же, как и советская, обошла тему индивидуального политического террора в России начала XX в. молчанием. Ученые на Западе, утверждала американская исследовательница, смотрели на террористическую деятельность эсеров и анархистов глазами большевиков. Впрочем, такого рода заявления выполняли, по-видимому, в большей степени роль анонсирования собственной «дебольшевизированной» монографии, нежели констатации реальной историографической ситуации.

Тема террора, хотя и опосредованного, была довольно широко представлена в работах, посвященных революции 1905-1907 гг.

Можно ли согласиться с мнением об игнорировании научной общественностью Запада темы российского терроризма, если она даже стала предметом диссертационного исследования в Мичиганском университете США? Стоит отметить, что в то же время в Советском Союзе защит диссертаций по проблемам террористического направления в революционном движении начала XX в. не проводилось. Впрочем, автора защищенной в 1976 г. диссертации американского историка Дж.Ф. Макдэниэла можно упрекнуть в смешении эпох, недостаточной обоснованности хронологических рамок. Единую террористическую линию он проводил от 1878 до 1938 г. Автора, по-видимому, ввели в заблуждение материалы советской печати о террористических диверсиях в СССР.

Особый смысл для исследования деятельности российских революционных террористических организаций имела дискуссия о датировке происхождения самого феномена терроризма. У. Лакер представлял точку зрения, что терроризм эквивалентен любому политическому убийству, а потому возможно говорить о его существовании уже применительно к античной эпохе. Впрочем, оговаривался американский исследователь, «концепция систематического террора и его использования в революционной стратегии впервые появилась между 1869 и 1881 годами в сочинениях русских революционеров». Нижняя из указанных хронологических границ совпадала с появлением «Катехизиса революционера» С.Г. Нечаева, верхняя - с народовольческими программными документами.

Итальянский историк М. Ферро относил возникновение терроризма к средним векам. Его генезис он связывал с специфической исламской традицией Хошашин XI - XII вв.

Возникновение феномена терроризма Н. Нэймарк соотносил со временем перехода к «идеологическому обществу» нового времени. Терроризм, справедливо полагал американский историк, всегда идеологичен. Непосредственно его оформление в качестве особого направления общественного движения Н. Нэймарк относил ко времени постнаполеоновской реставрации.

Особо широкое распространение приобрела датировка генезиса терроризма периодом конца XIX-начала XX в. Активными приверженцами такого подхода выступали, в частности, 3. Ивиански и Р. Фредландер. В качестве парадигмы террористической борьбы определялось зарождение элементов «информационного общества». Организация теракта всегда сориентирована на его информационное освещение, а соответственно на ту или иную форму воздействия на общественное сознание. Изобретение телеграфа оценивается важнейшим фактором в становлении террористических организаций. Естественным практическим выводом из этой гипотезы для предотвращения террористической деятельности, до которого, впрочем, не договорились западные исследователи, является создание вакуума информации вокруг совершенного теракта. Поскольку данное логическое следствие бросает тень на сами принципы гражданского открытого общества, концепция оказалась незавершенной. Но именно при последней из представленных датировок особо актуализировалась российская составляющая генезиса терроризма.

Уже на стадии формирования терроризма 3. Ивиански выделяет в нем три основные направления, каждое из которых было представлено собственной идеологией и приемами осуществления. Главными очагами распространения террористической борьбы, соотносящимися с предложенной автором типологией, стали: 1. Европа и США; 2. Россия; 3. Ирландия, Польша, Балканы, Индия. Первый тип терроризма ассоциировался с анархизмом, второй - с социальной революцией, третий - с движением за национальное освобождение. Таким образом, социально-революционное направление в терроризме имело, по интерпретации 3. Ивиански, российское происхождение. Впрочем, оговаривался он, в начале XX в. в Российской Империи получил распространение и терроризм двух других типов. Национально-освободительное направление террористической деятельности было характерно для окраин Российской Империи, в частности территории Польши, Армении и, в несколько меньшей степени, Финляндии.

В отличие от советской историографической традиции, западные историки не дифференцировали народовольческий и неонароднический террор. Они рассматривали их как явления по существу своему однопорядковые.

Наследниками «Народной воли» определяли революционных террористов начала XX в. Б. Адама, Ф. Вентури, А. фон Борке и др. Н. Нэймарк пытался даже доказать факт организационного преемства между террористами народовольческой и эсеровской генераций. В своем исследовании он акцентировал внимание на идеологии и деятельности террористических групп периода правления Александра III. Находясь между двух волн революционного террора, этот период, как правило, оказывался вне хронологических рамок соответствующих исследований. По мнению Н. Нэймарка, к середине 1890-х годов начался процесс партийной консолидации различных террористических групп революционного подполья.

Россия часто именовалась западными авторами «родиной террора», а «Народная воля» - первой террористической организацией. В действительности российский индивидуальный политический террор конца XIX-начала XX в. осуществлялся в контексте мирового террористического синдрома. Народовольцы отнюдь не являлись изобретателями террористической тактики, используемой теми или иными организациями едва ли не на всем протяжении политической истории. Афоризм о России как родине террора соотносится с устойчивой идиомой западной историографии об имманентном российском тоталитаризме. Проводилась мысль о том, что революционный терроризм как нецивилизованный метод разрешения политических противоречий посредством насилия генетически связан с тоталитарными режимами. Россия, при такой интерпретации, несла ответственность перед мировым сообществом за заражение его вирусами террора.

Попытка дистанцироваться от тактических принципов «Народной воли» при утверждении, что не несколько бомб, не кружок конспираторов, а только политическая партия (под которой понималась социал-революционная партия народного права) сможет уничтожить самодержавие, осталась лишь декларацией о намерениях. Созданная в конечном итоге партия социалистов-революционеров придерживалась прежней народовольческой тактики индивидуального террора.

В западной историографии российского революционного терроризма доминировала теория «двух зол». Политическая трагедия России виделась в столкновении радикальных и авторитарных по своей сути сил - самодержавного режима и революционного подполья. Ни к одному из них западные историки симпатий не испытывали. Следствием имманентных качеств обеих сил и стало применение политического насилия в виде государственного террора и революционного терроризма. Либерализм же оказался невостребованным российским обществом ввиду отсутствия гражданского правосознания и деноминации правового нигилизма.

Революционный терроризм, в оценках западных исследователей, коррелировался с правительственным шовинизмом. Смерть К.Ф. Плеве и вел. кн. Сергея Александровича, по мнению Л. Прайсмана, была расплатой за санкционирование ими еврейских погромов. После убийства министра внутренних дел лидеры эсеров подчеркивали: «Это за Кишинев!».

Хрестоматийным в западной историографии стало мнение, что революционный терроризм в России является следствием бесправия и беззакония. На культорологический аспект российский террористической традиции обратил внимание Дж. Билингтон в книге с характерным дихотомическим названием «Икона и топор». Терроризм рассматривался им как краеугольный компонент русской интеллигентской рефлексии.

Одной из дискуссионных проблем стал вопрос об оправданности актуализации изучения истории российских террористических организаций начала XX в. применительно к контексту международного терроризма современного мира. В этой дискуссии преломлялась общая историографическая полемика об универсальности и специфичности в истории. Сторонником мнения о сущностной идентичности террористических актов в начале и конце XX столетия выступал американский историк Н. Нэймарк. «Как современники и свидетели террористических актов во всех уголках мира, -писал исследователь, - мы можем оценить гипнотизирующее воздействие терроризма на российское государство. Структура террористических нападений, реакция публики и властей и типология поведения преступников не изменились сколь-нибудь существенно». Противоположной позиции придерживался У. Лакер, отстаивавший тезис о культурно-исторической поливариантности терроризма «Никого не должен сдерживать тот факт, - пояснял он, - что не существует «общей научной теории» терроризма. Общая теория a priori невозможна, потому что у этого феномена чересчур много различных причин и проявлений».

Возможность проведения интенсивной исследовательской работы по изучению истории российского революционного терроризма была обусловлена наличием в Европе и США соответствующих архивных фондов. В Гуверовском институте в Стэнфорде базируются Архив заграничной агентуры Департамента полиции и коллекции Б.И. Николаевского, в Международном институте социальной истории - архив ПСР. Так что в источниковедческом отношении труды отечественных и зарубежных историков могли бы дополнить друг друга.

На Западе преобладало психологическое объяснение генезиса террористической деятельности. Выдвигался тезис о том, что в террористы идут люди особого психологического типа, с повышенной раздражимостью и гипертрофированным самомнением. В террористических организациях, в частности в боевых группах российских революционеров, обнаруживалось значительное число лиц с нарцистическими и пограничными отклонениями. Целью исследований терроризма в таком случае становилось выявление патологий. Методология психосемантического анализа истории террористических организаций в конце 1980-начале 1990-х годов была заимствована и отечественными исследователями.

Тема суицидальной парадигмы русского терроризма стала на Западе своеобразным историографическим клише. У. Лакер писал об особой «мистике смерти» в террористической семиосфере. Э. Найт отмечала, что «склонность к самоубийству была частью менталитета террористов, поскольку террористический акт часто был и актом самоубийства». «Террор, - продолжала она, - становился их целью, их способом существования. Далекие политические и социальные цели отодвигались на задний план необходимостью участвовать в боевых акциях». В Гарвардском университете был даже подготовлен сборник трудов, посвященной проблеме самоубийств в русской революционной семиосфере. Э. Найт иллюстрирует суицидальную патологию терроризма посредством реконструкции психического состояния и ценностных ориентации эсеровских террористок Зинаиды Коноплянниковой, Марии Школьник, Евстилии Рогозниковой, Марии Селюк, Фрумы Фрумкиной, Татьяны Леонтьевой, Софьи Хренковой и др. У всех них автор обнаруживает симптомы тяжелых психических недугов, сублимировавшихся в предрасположенность к суициду. С точки зрения А. Мерари, суицидальные мотивы являются не русской революционной спецификой, но универсальным феноменом при осмыслении природы международного терроризма. Террористы всех стран и народов не только были готовы умереть, а страстно желали этого.

Эсерка Ф. Фрумкина признавалась: «Меня всегда привлекала мысль о совершении террористического акта. Я думала и думаю до сих пор только об этом, желала и желаю только этого. Я не могу себя контролировать». Когда руководство ПСР, усомнившись в ее психологической устойчивости, запретило совершение терактов, она решила действовать самостоятельно, придумывая вооруженные нападения, и даже пытаясь их осуществить в тюремном заключении. Участница эсеровских заговоров по убийству царя и генерала Д.Ф. Трепова боевик Татьяна Леонтьева, несмотря на тяжесть обвинений, была вскоре после ареста выпущена под опеку родителей, поскольку проявляла «серьезные признаки душевной болезни». Родители же сочли необходимым отправить ее в психиатрическую лечебницу в Швейцарию. Но там она вступила в группу максималистов и в состоянии умопомрачения, приняв семидесятилетнего рантье из Парижа за министра внутренних дел П. Дурново, убивает его выстрелом из браунинга.

К психиатру обращался культовый герой подпольной семиосферы, убийца Великого князя Сергея Александровича Иван Каляев, ибо товарищи по партии высказывали серьезные сомнения по поводу его нормальности — в буквальном смысле этого слова. Несмотря на легенду большевиков, что Камо притворялся сумасшедшим, дабы избежать осуждения, есть все основания считать его действительно душевнобольным. Постоянные избиения в детстве со стороны отчима привели к развитию психических комплексов. Даже среди экспроприаторов Камо отличался крайней неуравновешенностью и импульсивностью. Он и прежде являлся постоянным клиентом психиатрических клиник.

По словам исследовательницы Э. Найт, «склонность к самоубийству была частью менталитета террористов, поскольку террористический акт часто был и актом самоубийства». Террористы не только готовы были умереть, но и желали этого. Член Северного летучего боевого отряда ПСР Евстиллия Рогозинникова отправлялась для совершения убийства начальника Петербургского тюремного управления A.M. Максимовского, будучи обвешанной тринадцатью фунтами нитроглицерина вместе со взрывным устройством, что хватило бы для уничтожения всего здания. Застрелившая генерала, но не успевшая использовать взрывчатку, на суде она казалась совершенно безумной и прерывала свое молчание лишь истерическим хохотом. Многие из экстремистов убивали себя, дабы не попасть в руки властей. Другие выражали явную радость при вынесении ими судом смертного приговора. Убившая генерала Г. Мина эсеровская террористка Зинаида Конопляникова, по словам свидетеля казни, так сильно желала умереть, что шла на смерть, как на праздник.

Другая американская исследовательница А. Шур утверждала, что движущими мотивами деятельности российских террористок являлись умственные расстройства и суицидальная патология.

Таким образом, угроза физической расправы с боевиками оказывается сама по себе малоэффективным приемом борьбы с ними. Террористы всегда готовы к такому исходу, а зачастую и желают его. Испугает ли шахида электрический стул, если он и сам приговорил себя к смерти. Угроза репрессий должна, по-видимому, подразумевать не самих террористов, а близких к ним лиц. Одно дело, когда боевик распоряжается собственной жизнью, и совсем другое, когда обрекает на смерть своих родственников или товарищей. Самодержавие в XX в. с успехом сдерживало терроризм в колонизуемых азиатских регионах, широко используя практику заложничества. Но варварские методы не могли быть применены по отношению к собственной интеллигенции.

Революционное сознание являлось сублимацией психологических комплексов, а потому преодолеть его было возможно не полицейской методой подавления, к которой безуспешно прибегало правительство, а семиотическим воздействием на подсознательную сферу. Даже Вера Фигнер констатировала связь между революционным террором и слабой организацией нервной системы его адептов. Довольно значительное представительство в революционном подполье было лиц с половой аномалией. То, что известная во всероссийском масштабе террористка и глава банды Маруся Никифорова являлась гермафродитом, не могло не сказаться на революционаризации ее сознания. Обращает на себя внимание едва ли не преобладающее представительство в русском терроризме женщин, что объяснимо их большей склонностью к экзальтации.

Трансформация экзальтированности подпольного человека в манию преследования иллюстрирует эпизод с эсеркой Марией Селюк, подготавливаемой к покушению на Плеве. Ожидание момента теракта привело ее к полной потере душевного равновесия. Боязнь полицейской слежки переросла у нее в тяжелую форму паранойи, и она видела агентов даже в детях на улице. В конце концов Селюк заперлась у себя в квартире, но, не выдержав самозаключения, впала в панику и сдалась полиции. Другой представитель подполья неизменно носил темные очки, объясняя это тем, что иначе «по выражению лица, могут угадать его революционные мысли». Причем следили за ним, как он считал, не рядовые шпионы, а лично СЮ. Витте и министр внутренних дел П.Н. Дурново. Интересно, что в оценках окружающих его по революционному подполью он представлялся совершенно нормальным. Даже такого опытного террориста, как Б.В. Савинков, после убийства губернатора, постоянно преследуют видения, что губернатор все еще жив. Его требуется убивать вновь и вновь, бесконечно пребывая в состоянии борьбы с самовосстанавливающейся системой. И оказавшиеся у власти бывшие подпольщики так и не смогли изжить шпиономании, о чем свидетельствует их самоистребление в партийных чистках.

Многими из революционеров двигало тривиальное чувство мести, которое переносилось с непосредственного обидчика на целый класс или даже государство. О мотиве мести за брата при вступлении в революцию молодого Владимира Ульянова писалось довольно часто. Многие террористы - выходцы из еврейской среды - объясняли свое участие в терроре местью за кишиневские погромы. «Я жажду мести, - писал один из эсеров. -Я готов на террор из личной мести. Я хочу убивать этих клопов, чтобы показать им их ничтожество и трусость. Если бы ты только знал, как они издевались надо мной и как мое самолюбие страдало. Я против террора, но одного мерзавца я решил убить, и убью».

Террор при отсутствии квалифицированных реабилитационных средств являлся психотерапевтическим механизмом преодоления комплекса неполноценности. Так, не проявившая себя, несмотря на все старания, в «мирной» революционной работе эсерка Лидия Езерская решает убить могилевского губернатора Клингенберга для оправдания своего существования. Согласно мнению Э. Найт, причины, приведшие известную эсерку Фруму Фрумкину к террористической деятельности, проистекали из комплекса неполноценности и стремления самоутвердиться как личности.

У многих представителей революционного подполья проявлялись симптомы клептомании. Члены организации анархистов обвинялись не только в хищениях денег из партийной кассы, но и персонально у своих соратников. Процветало мелкое воровство. Причем незначительность украденного приводила к предположению о склонности к маниакальным недугам. Подобного рода революционеров эффективнее было бы лечить, нежели наказывать.

Другим психиатрическим мотивом революционного подполья являлась патологическая жестокость. Радикально настроенные киевские железнодорожные рабочие бросали бывших своих товарищей, уличенных в провокаторстве, в баки с кипящей водой. Прибалтийские революционеры в 1905г. уродовали даже тела жертв и на трупах убитых ими российских военных вырезали ругательства. Повсеместно революционными радикалами апробировались изощренные пытки политических противников. В качестве символического жеста у полицейских агентов вырезались языки. Представители Польской социалистической партии по заранее разработанному плану отрезали заподозренному в провокаторстве товарищу нос и уши, после чего труп разрубили на куски и спрятали в сундук, где он и был найден властями. Стоит ли удивляться садистской жестокости тех же людей в гражданскую войну и в период сталинских репрессий.

Пьянство, наркотики, разврат также входили в нормативную семиосферу контркультуры подполья. По воспоминаниям одного из революционеров, каторжная жизнь в Якутске состояла из сплошного пьянства. Так, во время попойки пятнадцати радикалов, продолжавшейся весь день, один из ссыльных умер от алкогольного отравления. Когда же приехал врач, он увидел, что один из политических лежит без сознания рядом с трупом, другой пытается заставить своего мертвого товарища выпить еще стакан, а остальные продолжают возлияние. Удивительно то, что в российских тюрьмах начала XX в. политические вели себя более экспрессивно, чем уголовники, и, как правило, побеждали тех в стычках. По разгулу пьяных дебошей и легкости в совершении убийств уголовники также оказались потеснены политическими.

Традиционный механизм тюремного заключения вел не к исправлению, а лишь к рецидиву. Пенитенциарная система царской России сохраняла у введенных в нее маргиналов изоляцию от внешнего мира и двухмерное, биполярное мышление. Поэтому в тюрьмах динамика самоубийств еще более возрастала. Многие политические переводились из мест заключения в психиатрические лечебницы. По признанию сокамерников, они боялись спать в присутствии своих душевнобольных товарищей из опасения, что те впадут ночью в буйство и набросятся с ножом на спящего соседа. Самоубийство совершила, к примеру, член Боевой организации ПСР Софья Хренкова, несмотря на то, что являлась матерью троих детей. Даже характеризовавшийся железной волей Г.А. Гершуни, пытался во время заключения наложить на себя руки.

Несмотря на преобладание в западной историографии психолого-семантической интерпретации генезиса терроризма, его объяснение через призму социологических факторов также находило много сторонников. Так, М. Перри определяла социальную базу террористических организаций в России начала XX в. состоящей из неадаптированных к условиям городской жизни рабочих масс. Вырванные из контекста традиционного уклада, бывшие крестьяне с трудом переносили тяготы жизни в городах. По подсчетам М. Перри, не менее 50% организованных эсерами террористических актов было совершенно рабочими. В этом отношении российский революционный терроризм начала XX в. принципиально отличался от интеллигентского по своей социальной подоплеке терроризма народовольцев. Теория о терроризме как реакции на процесс урбанизации нуждается в дальнейшей разработке.

Как в советской, так и в зарубежной историографии утвердилось мнение о том, что революционные террористические организации в России кооптировались преимущественно из интеллигенции. Хотя М. Перри и продемонстрировала динамику роста представительства рабочих среди боевиков, эти изменения, согласно ей, так и не привели к социальной трансформации. Особое внимание британский историк, в сравнении с другими авторами, уделяла практике экспроприации. В этой связи не случаен ее интерес к партии социалистов-революционеров максималистов. По мнению М. Перри, максималистский терроризм соответствовал умонастроениям люмпенизированных слоев российского города периода урбанизации.

Практика фабричного терроризма, полагала английская исследовательница, превалировала у максималистов над аграрным терроризмом.

При отсутствии столь же определенно выраженной методологии классового анализа и соответствующего понятийного инструментария, как в советской историографии, попытки западных исследователей определить социальную базу революционного терроризма часто приводили к противоречиям. Так, Ф. Вентури связывал генезис терроризма в России с отсутствием опоры у революционных организаций в массах. Выдвигался общий применительно к изучению истории террористических организаций подход, что «неспособность тех, кто принимает близко к сердцу участь бедняков или жертв дискриминации, заручиться поддержкой именно тех слов общества, которые в первую очередь страдают от подобных обстоятельств, заставила многих радикалов в разных частях мира стать террористами». Вместе с тем ПСР, прославившаяся рядом громких терактов, традиционно определялась в западной историографии как самая массовая из политических партий предреволюционной России.

Страницы: 1, 2